КТО УСОВЕРШЕНСТВОВАЛСЯ,
тот открыл мир возможностей
08.10.2021
В статье представлен взгляд автора на тему здоровья и совершенствования. Автор убежден, что философские идеи Льва Николаевича Толстого о жизни, о человеке и его жизненном пути, несомненно, имеют непреходящее значение по своей сути. Лев Николаевич Толстой искренне верил и всей своей жизнью продемонстрировал, что человек рожден для того, чтобы действовать и совершенствоваться.
Если человек – только телесное существо, то смерть есть конец чего-то ничтожного. Если же человек – существо духовное, и душа только временно жила в теле, то смерть – только перемена.
Лев Толстой, «Смерть Ивана Ильича»
Лев Толстой, «Смерть Ивана Ильича»
Видимо, сколько бы веков не существовал человек и в какие обличия он не одевался, вряд ли найдется тот, кто не замечал и не отмечал бы явления и события, кажущиеся человеку странными, непонятными, порой пугающими, доводящими до отчаяния, а порой кажущиеся необъяснимыми и вместе с тем неотпускающими, волнующими, удивляющими своими неожиданными проявлениями. Но почему выход за границы восприятия привычного способен привести нас в такое состояние, как будто происходит нарушение нашей целостности, в то время как, быть может, наше представление о мире, как об устоявшейся норме, и есть та граница, которой не должно быть и которая мешает постижению смысла бытия.
Вечер. Звонок в дверь. В дверях тот, кого ждем. Лицо расплывается в улыбке, впереди поездка, снова в путь. Путь, поезд. Пожалуй, на этом мысль обрывается. Обрывается представление себя в привычном. В привычном образе, с привычными ощущениями и переживаниями. Переживания волнами накатывают и отпускают. Но остается вибрация. Вибрация неуютности в собственном теле. В теле взрослого человека. Ты смотришь на него глазами того, кто в детстве не видел себя со стороны. Тогда внутреннее ощущение свободы, казалось, сливалось воедино с безграничной возможностью телесного существования. Глазам не за чем было останавливаться в зеркале на рассматривании того, что было частью того же тела. Зачем рассматривать и оценивать то, что спонтанно зарождало в себе движение, было естественным продолжением взгляда. Глаза. Смотришь в них, в то осмысленное сияние, в котором читается готовность к действию, что невольно загораешься тем же чувством – легкостью бытия. Но стоп! Твои глаза видят большее, чем глаза того, кого ты ждал. Помните, как это у Толстого: «Живя с людьми, не забывай того, что ты узнал в уединении. В уединении обдумывай то, что узнал из общения с людьми» (Л. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»).
От твоих глаз не ускользнула неестественная раздутость молодого тела. Фигурно мускульный контур не способен скрыть того, что внутри «ларца» спрятаны не только «жемчужины». Но сейчас твое видение – это не более чем твое мнение из параллельного мира. Впрочем, и видение себя самого на настоящий момент вводит в состояние отторжения от собственного тела.
Вечер. Звонок в дверь. В дверях тот, кого ждем. Лицо расплывается в улыбке, впереди поездка, снова в путь. Путь, поезд. Пожалуй, на этом мысль обрывается. Обрывается представление себя в привычном. В привычном образе, с привычными ощущениями и переживаниями. Переживания волнами накатывают и отпускают. Но остается вибрация. Вибрация неуютности в собственном теле. В теле взрослого человека. Ты смотришь на него глазами того, кто в детстве не видел себя со стороны. Тогда внутреннее ощущение свободы, казалось, сливалось воедино с безграничной возможностью телесного существования. Глазам не за чем было останавливаться в зеркале на рассматривании того, что было частью того же тела. Зачем рассматривать и оценивать то, что спонтанно зарождало в себе движение, было естественным продолжением взгляда. Глаза. Смотришь в них, в то осмысленное сияние, в котором читается готовность к действию, что невольно загораешься тем же чувством – легкостью бытия. Но стоп! Твои глаза видят большее, чем глаза того, кого ты ждал. Помните, как это у Толстого: «Живя с людьми, не забывай того, что ты узнал в уединении. В уединении обдумывай то, что узнал из общения с людьми» (Л. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»).
От твоих глаз не ускользнула неестественная раздутость молодого тела. Фигурно мускульный контур не способен скрыть того, что внутри «ларца» спрятаны не только «жемчужины». Но сейчас твое видение – это не более чем твое мнение из параллельного мира. Впрочем, и видение себя самого на настоящий момент вводит в состояние отторжения от собственного тела.
Неужели это я, чей образ «отпечатан в темечке» и искажен до такой степени, что сама мысль сиюминутной его интерпретации приводит к отчаянию или острому желанию незамедлительно «переделать» его. Когда и как произошел разрыв с самим собою? Почему в каждую минуту жизни не прикладывается усилие по отождествлению себя в себе? Почему теряется понимание того, что единственный смысл жизни человека заключается в совершенствовании, а именно в «совершенствовании своей бессмертной основы. Все другие формы деятельности бессмысленны по своей сути, в связи с неотвратимостью гибели» (Л. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»). И может быть это внутренняя память, этот образ, который хранится в шкатулке бессознательного, и есть та самая «дубинушка», которая вибрирует, раскачивается в нас, когда мы видим себя во сне, и не дает нам покоя, и мучает нас до тех пор, пока мы не начнем действовать. Итак, снова в путь.
Утро. Платформа вокзала. Навстречу загорелое, рельефно отточенное солнцем лицо. Оно то, то самое из прошлого, что плыло навстречу в Москве месяц тому назад. Однако одновременно и не то, как будто «вариант» проявления одного и того же начала. Тело не просто быстрое и легкое, оно преобразилось так, словно побывало в руках мастера. Ушла тяжесть, напряжение от излишней работы поддерживать объем, который не свойственен этому телу. И в то же время ушла внешняя игривость продемонстрировать свою силу, выносливость. Ненадобность быть похожим на «здоровое» тело, образ которого принят и растиражирован в обществе, освободило энергию на создание того, что было еще не совершенным, и, может быть, далеким от завуалированного образа, присутствующего в бессознательном. Во всем чувствовалось некое смятение от того, что, с одной стороны, ушла суетность, а с другой – небоязнь исследования себя обнажила невымышленную потребность узнать то, что еще не изведано, что еще предстоит познать. Есть в этом нечто парадоксальное – как можно знать заведомо то, что я не знаю, и стремиться к нему. И что То, незнаемое мною, знает, что я его не знаю, и хочет проявить себя мне.
Утро. Платформа вокзала. Навстречу загорелое, рельефно отточенное солнцем лицо. Оно то, то самое из прошлого, что плыло навстречу в Москве месяц тому назад. Однако одновременно и не то, как будто «вариант» проявления одного и того же начала. Тело не просто быстрое и легкое, оно преобразилось так, словно побывало в руках мастера. Ушла тяжесть, напряжение от излишней работы поддерживать объем, который не свойственен этому телу. И в то же время ушла внешняя игривость продемонстрировать свою силу, выносливость. Ненадобность быть похожим на «здоровое» тело, образ которого принят и растиражирован в обществе, освободило энергию на создание того, что было еще не совершенным, и, может быть, далеким от завуалированного образа, присутствующего в бессознательном. Во всем чувствовалось некое смятение от того, что, с одной стороны, ушла суетность, а с другой – небоязнь исследования себя обнажила невымышленную потребность узнать то, что еще не изведано, что еще предстоит познать. Есть в этом нечто парадоксальное – как можно знать заведомо то, что я не знаю, и стремиться к нему. И что То, незнаемое мною, знает, что я его не знаю, и хочет проявить себя мне.
При увиденном во мне вспыхнуло прежнее желание – быстрее начать двигаться самой, быстрее начать преображение самой себя. Я же знаю, что это возможно. Тело помнит предыдущий опыт собственной «переделки», опыт нелегкий, недиректный, опыт трансформации бесформенного, плохо послушного в то, что может жить без вмешательства рационального контроля. Как ни странно, но сама идея, намерение – незамедлительно, как можно скорее «вылезти из старых штанишек» – способны расшевелить тело, которое явно неготово к переменам и, более того, сопротивляется рациональной идее, выражающей себя в нужности, необходимости движения. Меня всегда подобная ситуация приводит в недоумение. Как во мне формируется мысль, которая, как мне кажется, не опознает надобность моего тела, а даже, напротив, по причине своего вне телесного возникновения вводит его в состояние удивления – откуда явилось то, что меня не чувствует и не знает. Результатом многочасового похода явилась усталость и раздражающая неуверенным ответом мысль: «Зачем я это сделала?»
Источник сомнения в делании и неделании неразрывно связан с неосознанием себя как целостного начала, в котором отсутствие сознательной мысли о себе не означало бы неумение мыслить и осознавать себя в теле, но, напротив, отсутствие мысли было бы ее присутствием в каждой клетке без необходимости выразить свое осознание вербально. «Я открываю, что мое тело все без остатка состоит из клеточек. Клеточки эти, мне говорят, имеют то же свойство жизни, как и я, и суть такие же живые существа, как и я; но себя я признаю живым только потому, что я осознаю себя со всеми клеточками, составляющими меня, одним нераздельным живым существом. Весь же я без остатка, мне говорят, составлен из живых клеточек. Чему же я припишу свойство жизни – клеточкам или себе?» (Л. Толстой, «О жизни»). Действительно, чему? Не могу сказать, до какой степени неудовлетворенности неразрешимостью конфликта может дойти разумная мысль, сталкиваясь со своей неспособностью в логическом порядке познать то, из чего она рождается, если бы не присутствие во мне того невидимого, что связывает меня с мирами миров и проявляет себя во время сна или транса. Или во время движения.
Несомненно, движение, может быть, одной из самых загадочных вещей, которые происходят с человеком. При всей очевидности предмета наблюдения в бытийном плане, когда физическое движение предмета может рассматриваться как перемещение относительно других объектов в некую единицу времени, есть нечто, что притягивает внимание, а именно природа самого движения. Если допустить мысль, что движение представляет собой целый спектр беспрерывных трансформаций как в телесном, так и в психическом проявлении, то может статься, что момент рефлексии не может быть строго ограничен и замкнут временным континуумом: прошлого, настоящего и будущего. И каждый момент времени, который наполнен бесконечностью, может представлять собою инвариантность происходящего, иначе, каждая последующая мысль способна поставить под сомнение достоверность существования предыдущей. Лев Толстой писал: «Время есть бесконечное движение, без единого момента покоя – и оно не может быть мыслимо иначе» (Л. Толстой, «Письма к Черткову»).
Нечто подобное я испытала, когда мы отправились к морю через Кара-Дере, заповедник, лежащий на берегу Черного моря в районе Варны. И вот мы стоим на самой верхней точке плато и видим Кара-Дере как на ладони. Зрительно кажется, что благодаря своему близкому расположению он доступен настолько, что нет сомнений в его досягаемости. По крайней мере, осознаешь себя перед спуском в соответствующем для этого настроении. Мы начинаем спускаться и неожиданно для себя попадаем в «разворачивающееся» пространство, в котором желаемое трансформируется в возможность не в логической цепочке. По мере продвижения от точки А до точки Б дорога ощущается уже не такой близкой и, что может быть еще любопытнее, не такой прозаичной, поскольку зафиксированное глазом единожды получало совсем иные контуры и смыслы по приближению. Так подсолнухи с огромными головками, мимо которых лежит наш путь, оказываются выше нашего роста и порою закрывают линию горизонта, уходя семечками в небо. Овраг, который с высоты птичьего полёта казался овражком, вырастает в серьёзную непроходимую преграду, и на какой-то момент дорога, вьющаяся вдоль него и поля, «приподнимают» нас. И создаётся ощущение, что поле, самым чудесным образом, врезается глубоко в море, потому что за его кромкой виднеются корабли. По сути, умом ты понимаешь, что они должны быть далеко от берега, а кажется, что они «взлетели» и причалили к полю. Удивительно, как с каждым шагом трансформировалось наше восприятие изменения границ и объема полей, дорог, моря, ощущение сжатия и расширения пространства и времени.
Источник сомнения в делании и неделании неразрывно связан с неосознанием себя как целостного начала, в котором отсутствие сознательной мысли о себе не означало бы неумение мыслить и осознавать себя в теле, но, напротив, отсутствие мысли было бы ее присутствием в каждой клетке без необходимости выразить свое осознание вербально. «Я открываю, что мое тело все без остатка состоит из клеточек. Клеточки эти, мне говорят, имеют то же свойство жизни, как и я, и суть такие же живые существа, как и я; но себя я признаю живым только потому, что я осознаю себя со всеми клеточками, составляющими меня, одним нераздельным живым существом. Весь же я без остатка, мне говорят, составлен из живых клеточек. Чему же я припишу свойство жизни – клеточкам или себе?» (Л. Толстой, «О жизни»). Действительно, чему? Не могу сказать, до какой степени неудовлетворенности неразрешимостью конфликта может дойти разумная мысль, сталкиваясь со своей неспособностью в логическом порядке познать то, из чего она рождается, если бы не присутствие во мне того невидимого, что связывает меня с мирами миров и проявляет себя во время сна или транса. Или во время движения.
Несомненно, движение, может быть, одной из самых загадочных вещей, которые происходят с человеком. При всей очевидности предмета наблюдения в бытийном плане, когда физическое движение предмета может рассматриваться как перемещение относительно других объектов в некую единицу времени, есть нечто, что притягивает внимание, а именно природа самого движения. Если допустить мысль, что движение представляет собой целый спектр беспрерывных трансформаций как в телесном, так и в психическом проявлении, то может статься, что момент рефлексии не может быть строго ограничен и замкнут временным континуумом: прошлого, настоящего и будущего. И каждый момент времени, который наполнен бесконечностью, может представлять собою инвариантность происходящего, иначе, каждая последующая мысль способна поставить под сомнение достоверность существования предыдущей. Лев Толстой писал: «Время есть бесконечное движение, без единого момента покоя – и оно не может быть мыслимо иначе» (Л. Толстой, «Письма к Черткову»).
Нечто подобное я испытала, когда мы отправились к морю через Кара-Дере, заповедник, лежащий на берегу Черного моря в районе Варны. И вот мы стоим на самой верхней точке плато и видим Кара-Дере как на ладони. Зрительно кажется, что благодаря своему близкому расположению он доступен настолько, что нет сомнений в его досягаемости. По крайней мере, осознаешь себя перед спуском в соответствующем для этого настроении. Мы начинаем спускаться и неожиданно для себя попадаем в «разворачивающееся» пространство, в котором желаемое трансформируется в возможность не в логической цепочке. По мере продвижения от точки А до точки Б дорога ощущается уже не такой близкой и, что может быть еще любопытнее, не такой прозаичной, поскольку зафиксированное глазом единожды получало совсем иные контуры и смыслы по приближению. Так подсолнухи с огромными головками, мимо которых лежит наш путь, оказываются выше нашего роста и порою закрывают линию горизонта, уходя семечками в небо. Овраг, который с высоты птичьего полёта казался овражком, вырастает в серьёзную непроходимую преграду, и на какой-то момент дорога, вьющаяся вдоль него и поля, «приподнимают» нас. И создаётся ощущение, что поле, самым чудесным образом, врезается глубоко в море, потому что за его кромкой виднеются корабли. По сути, умом ты понимаешь, что они должны быть далеко от берега, а кажется, что они «взлетели» и причалили к полю. Удивительно, как с каждым шагом трансформировалось наше восприятие изменения границ и объема полей, дорог, моря, ощущение сжатия и расширения пространства и времени.
Дорога от дома до Кара-Дере превратилась из простой линии с двумя пограничными точками начала и конца в путешествие в мир, который мы наделили своей сопричастностью, искренним удивлением от происходящего, полного парадоксов. Мы отправились в путешествие за другой реальностью, в которой то, что изначально воспринималось как задуманное и точно реализуемое, неожиданно превращается в иллюзию: «точка» на карте превращается в пространство, а пространство в бесконечность…
Начало и конец. Они вписаны в нашу жизнь далеко не только как инструменты, позволяющие производить измерения во времени и пространстве. Они замыкают на себе вопросы, касающиеся сути вещей: миропонимания, веры, осознания себя не как человека социального, а единичного, неповторимого, бросающего вызов конечному. Какие страсти кипят в это время в сердце человека, какие бури сомнений накрывают его, не оставляя надежды и выводя из себя, какие страхи накатывают, подчиняя себе и вводя в состояние отчаяния, ведает только он сам. И каждый раз мучает вопрос. Возможно ли, без оглядки на начало и конец, идеями которых наш мозг пропитан и уязвлен, поскольку одна только мысль о неминуемой гибели, конце живого во мне может отравить всякое желание двигаться, возбудить в себе интерес к бесконечному во мне, которое проявляется в каждую минуту, и направить на это свое внимание. К этим еле заметным переменам, которые происходят с нами, к еле заметным изменениям, за которыми стоит неимоверно загадочная работа мозга и души, стоит присмотреться, чтобы понять суть нас самих. «Кто усовершенствовался, тот не может поверить тому, что усовершенствование закончилось» (Л. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»). Не в праве отнести слова Льва Николаевича Толстого о тех, кто усовершенствовался к себе, тем не менее могу подтвердить то, что само по себе усовершенствование бесконечно. И сам процесс его уникален – никогда невозможно с достоверностью сказать, достиг ли ты его, поскольку сам по себе являешь только одно лицо усовершенствования. А сколько их может быть, показывает мир.
И легче становится немного, что не ставишь себе предела, не конфузишь себя в собственных глазах, но все же грустно, когда по приезду на море обнаруживаешь обескураживающий факт своей «невписанности» в пространство. И это несмотря на то, что готовился к поездке, не сидел сложа руки, не проводил бесцельно время, полагая себя не в праве потакать физической слабости. А, напротив, понимая причины столь неровного, болезненного телесного ощущения, всеми силами пытаешься преодолеть его. «Зачем признавать себя в каком-то положении? Мы все люди слабые, стремящиеся быть лучшими, жить лучше… Может быть вы будете жить много лучше, чем вы себе представляете. Я стою одной ногой в гробу и все надеюсь и хочу жить лучше, и может и буду. Может и буду нищим с сумой и умру в навозе» (Л. Толстой, «Письма к Черткову»).
Начало и конец. Они вписаны в нашу жизнь далеко не только как инструменты, позволяющие производить измерения во времени и пространстве. Они замыкают на себе вопросы, касающиеся сути вещей: миропонимания, веры, осознания себя не как человека социального, а единичного, неповторимого, бросающего вызов конечному. Какие страсти кипят в это время в сердце человека, какие бури сомнений накрывают его, не оставляя надежды и выводя из себя, какие страхи накатывают, подчиняя себе и вводя в состояние отчаяния, ведает только он сам. И каждый раз мучает вопрос. Возможно ли, без оглядки на начало и конец, идеями которых наш мозг пропитан и уязвлен, поскольку одна только мысль о неминуемой гибели, конце живого во мне может отравить всякое желание двигаться, возбудить в себе интерес к бесконечному во мне, которое проявляется в каждую минуту, и направить на это свое внимание. К этим еле заметным переменам, которые происходят с нами, к еле заметным изменениям, за которыми стоит неимоверно загадочная работа мозга и души, стоит присмотреться, чтобы понять суть нас самих. «Кто усовершенствовался, тот не может поверить тому, что усовершенствование закончилось» (Л. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»). Не в праве отнести слова Льва Николаевича Толстого о тех, кто усовершенствовался к себе, тем не менее могу подтвердить то, что само по себе усовершенствование бесконечно. И сам процесс его уникален – никогда невозможно с достоверностью сказать, достиг ли ты его, поскольку сам по себе являешь только одно лицо усовершенствования. А сколько их может быть, показывает мир.
И легче становится немного, что не ставишь себе предела, не конфузишь себя в собственных глазах, но все же грустно, когда по приезду на море обнаруживаешь обескураживающий факт своей «невписанности» в пространство. И это несмотря на то, что готовился к поездке, не сидел сложа руки, не проводил бесцельно время, полагая себя не в праве потакать физической слабости. А, напротив, понимая причины столь неровного, болезненного телесного ощущения, всеми силами пытаешься преодолеть его. «Зачем признавать себя в каком-то положении? Мы все люди слабые, стремящиеся быть лучшими, жить лучше… Может быть вы будете жить много лучше, чем вы себе представляете. Я стою одной ногой в гробу и все надеюсь и хочу жить лучше, и может и буду. Может и буду нищим с сумой и умру в навозе» (Л. Толстой, «Письма к Черткову»).
Предел – это соблазн, писал Лев Николаевич Толстой. Что может быть радостнее, чем наблюдать в себе приятные изменения в первые дни приезда, чувствовать, как твое тело оживает. Как оно начинает по-иному вибрировать: видеть, слышать, осязать, сопереживать тому, что его окружает. И вместе с тем вскоре начинаешь ловить себя на мысли, что источник вдохновения не в силах подарить тебе больше, чем он может. Особенно остро это начинаешь осознавать, когда есть возможность наблюдать за движением себя в некоем «узловом» ключе, смыслом которого становится идея стать здоровым. К огорчению своему понимаешь, насколько ты физически и духовно малосилен, немощен и уязвим, и удивляешься тому, насколько наивным можешь быть, полагая, что само только пассивное нахождение в уникальной природной среде и есть та несомненная польза, способная совершить в тебе возрождение. Стремление человека вернуться из города к природе, земле, воде неистребимо, также как неоспорим тот факт, что родились мы под звездным небом, родство с которым мы ощущаем и доказываем всю свою жизнь. Природа, а что это такое? Слово как будто понятное, ясное всем, что может и не требовать своего определения, однако каждый раз имеющее свои очертания и понятия. Самобытность ландшафта, его причудливость и поэтичность, будь то на море или в предгорье, воздух, которым невозможно насладиться и который пьется как горная вода, свет, разлитый повсюду так обильно, что невольно прищуриваешься, теряют постепенно свою способность быть тем живительным источником, который заостряет твое внимание, пропитывает и насыщает твое тело до самой клеточки и заряжает на действие. И только если не прорастает в тебе самой намерение на совершенство, при понимании того, что впереди тебя ожидает тернистый путь, в течение которого тебе придется пережить недомогание, испытание болью, неуверенность в своих силах и помыслах и остаться стойким, тогда возможность осуществить заветный «прыжок» и выйти на иной уровень миропонимания останется несбыточным. «Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться, как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы, как можно утонченнее пользоваться удовольствием половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою» (Л. Толстой, «Письма к Черкову»).
Единственное средство проверить это, по моему разумению, само исследование. Ни в коем случае речь не идет о скороспелости и необдуманности принятия решения, которое может быть сродни безрассудным желаниям. Потому как накопление опыта и исследования – дело сложное, индивидуальное, кропотливое. И что и как гармонизирует во мне процесс «вживания» в пространство стихий воздуха, воды, земли; как, какими неизведанными дорогами ведет меня Нечто к тому, что тот образ, который казался далекой запредельной мечтою, постепенно начинает приобретать видимые очертания, становится известно только тогда, когда понятия жизнь и здоровье перестают быть понятиями отвлеченными. Однажды в интервью у легендарной Александры Давид Неэль, «светоча мудрости», по словам тибетских монахов, единственной европейской женщины, совершившей пешее путешествие в Страну Снегов и ставшей ученицей Далай-ламы, попросили раскрыть тайну, кто такой Будда. На что последовал ответ, что у каждого человека он свой. И если они хотят познать, кто такой Будда, то им стоит пройти этот путь самим.
Единственное средство проверить это, по моему разумению, само исследование. Ни в коем случае речь не идет о скороспелости и необдуманности принятия решения, которое может быть сродни безрассудным желаниям. Потому как накопление опыта и исследования – дело сложное, индивидуальное, кропотливое. И что и как гармонизирует во мне процесс «вживания» в пространство стихий воздуха, воды, земли; как, какими неизведанными дорогами ведет меня Нечто к тому, что тот образ, который казался далекой запредельной мечтою, постепенно начинает приобретать видимые очертания, становится известно только тогда, когда понятия жизнь и здоровье перестают быть понятиями отвлеченными. Однажды в интервью у легендарной Александры Давид Неэль, «светоча мудрости», по словам тибетских монахов, единственной европейской женщины, совершившей пешее путешествие в Страну Снегов и ставшей ученицей Далай-ламы, попросили раскрыть тайну, кто такой Будда. На что последовал ответ, что у каждого человека он свой. И если они хотят познать, кто такой Будда, то им стоит пройти этот путь самим.
Републикация части материала, не превышающей по объему 25% исходной статьи, допускается с обязательным указанием автора и гиперссылкой на адрес полнотекстового материала на сайте art-in-psychology.com
Републикация части материала, не превышающей по объему 25% исходной статьи, допускается с обязательным указанием автора и гиперссылкой на адрес полнотекстового материала на сайте art-in-psychology.com
